Тренировка подходила к концу, когда у нас со Шляховым перестал получаться тройной тулуп. Я упала раз, другой. Рот Олега искривился, глаза сузились. Я старалась изо всех сил. Но не получалось.

     «Вставай, что валяешься?!.. Корова... Руки подними!» — рычал Олег.

     Наконец наш тренер Тамара Москвина махнула рукой: закапчивайте! Шляхов, проезжая мимо, больно задел меня плечом и даже не обернулся. «Лена, зайди, как освободишься», - позвала Тамара Николаевна. Я кивнула.

     Приглашения тренера стали привычными. У Москвиной давно репутация хорошего психолога. Недаром она взялась работать с нами — перспективной парой с «тяжелым партнером». Тренеры оставляли нас один за другим. Олега выгоняли со льда, а с ним лишалась возможности тренироваться и я.

     Москвина позвала пас в Петербург сама. Она подошла к делу серьезно: в помощь себе пригласила нескольких профессиональных психологов, они постоянно занимались Шляховым. И Олег пока держался, но я чувствовала, что он только ждет повода, чтобы выплеснуть свою агрессию.

     «Заходи, Лена», — Москвина улыбнулась, когда я появилась на пороге тренерской.

     За месяц совместной работы она много задавала вопросов: о семье, родителях, наших отношениях с Олегом. Меня поначалу удивляло то, о чем спрашивала Тамара Николаевна. Почему живем в одной квартире? Я отвечала, что он мой партнер, мы давно тренируемся, всюду вместе, и Олег считает, что снимать квартиру вдвоем дешевле. У каждого своя комната. Никакой любви у нас нет и быть не может, а то, что Олег всем говорит, будто я его девушка, — выдумки. Пусть говорит, если хочется. Ну да, Шляхов запрещает мне общаться с другими фигуристами. Такой уж он человек. Да я и сама ни на кого не смотрю, ни с кем не разговариваю. Мне и так хорошо, зачем его лишний раз злить. Нет, дома он спокойный, не дерется, не орет. Только часто запирает меня и уходит, а я на диване сижу, смотрю телевизор. Деньги все у него, конечно, а мне они и ни к чему. Тратить-то их на что?

     Выводов из моих ответов Тамара Николаевна никаких не делала, только слушала, головой кивала.

     Разговоры, как правило, начинались с «разбора полетов». Вот и сегодня я думала — будем говорить о тренировке, выяснять, почему не получался прыжок. Но Тамара Николаевна, налив чаю и пододвинув вазочку с печеньем («хорошо бы тебе хоть немного поправиться!»), молчала. Потом встала и подошла к окну, оказавшись за моей спиной.

     «Я хотела с тобой поговорить вот о чем, — Москвина помолчала. — Ты понимаешь, что живешь в рабстве и никаким другим словом это не называется?»

     Я оторопела от неожиданности. Сижу, молчу. Она продолжает: «Да, страшно остаться без пары. Но может быть, лучше совсем без партнера, чем с таким? Его не изменишь, Лена. Ты же видишь... А тебе девятнадцать всего, ты сильная, талантливая, многого сможешь добиться сама... Подумай об этом».

     Ее слова были как гром среди ясного неба. Да разве я могу одна? Кому я нужна?!

     Ошеломленная, вышла в коридор, Шляхов сидел на подоконнике: «Я уж думал, ты там ночевать останешься».

     Дома долго не могла уснуть. Слова Москвиной не давали покоя. Мама... Как она мне нужна сейчас. Но ее нет рядом, уже много лет я сама иду по жизни, не совсем понимая, куда и зачем.

     Я родилась очень маленькой, в год весила семь килограммов. Врачи ставили диагноз: дистрофия. Плакала постоянно — и днем, и ночью. Засыпала исключительно под укачивание, больше похожее на тряску, и песню «Вихри враждебные».

     Мама очень хотела, чтобы я чем-то занималась. Пыталась отдать в балет, на танцы — никуда не брали. Слишком мелкая, слабенькая. Но в четыре года все-таки приняли в секцию фигурного катания. Я была очень гибкая, просто гуттаперчевая. С восторгом моталась по катку — клопик в розовом платье.

     А потом у меня появился новый тренер — Нина Ивановна Ручкина. Она с мужем-тренером и двумя сыновьями переехала в Невинномысск из Подмосковья. Из-за своего крутого нрава ей приходилось часто менять место работы. Но у нас все были счастливы: «В Невинке московские тренеры!» Я начала у нее заниматься, когда мне было восемь.

     «Сколько раз говорить, выше нужно прыгать, выше!» — нахмуренные брови, стянутые в нитку губы, побелевшие костяшки пальцев, сжатых в кулаки.

     Прыгаю снова. Неудачно. И Нина Ивановна крепко хватает меня за предплечья и поворачивает, пытаясь объяснить, как надо прыгать. Мне больно, я плачу.

     «Хватит сырость разводить, иди работай», — сердится Ручкина.

     Вытираю слезы и снова выхожу на лед. Прыгаю как можно выше. Получилось!

     «Молодец, умница, — Нина Ивановна гладит меня по голове, — ведь можешь, если постараешься...»

     Я никогда не рассказывала маме о том, что происходит на тренировках. Мне очень нравилось кататься, и я терпела. Да и вообще дети так устрое- ны: поплачут и тут же забудут. А еще я слышала, что отвечала Нина Ивановна другим родителям, когда они приходили к ней разбираться — мол, ребята жалуются: «А как еще этим лоботрясам объяснишь? Как заставить их заниматься, если они по-человечески не понимают?»

     И мамы с папами согласно кивали головами: всем хотелось, чтобы детки стали чемпионами, выбились в люди.

     Так бы, наверное, все и тянулось, но однажды дома, когда я переодевалась, отчим увидел мои синяки.

     — Что это?! — спрашивает.

     — Нина Ивановна показывала, как прыгать надо...

     Дядя Миша пулей вылетел из комнаты. Не знаю, что он с ней сделал, только Ручкина меня больше не трогала.

     Тогда жесткость в спорте считалась нормой. Многие тренеры позволяли себе применять силу и давить на спортсменов психологически. На летних сборах Станислав Жук часто повышал голос, а один из тренеров как-то раз дал пацану такого пинка под зад, что тот летел несколько метров. Мы смеялись, а он плакал, бедный.

     Я все-таки тогда жила в семье, и это уже было счастье. Мой родной отец, как и многие мужчины в маленьких городках вроде Невинки, любил выпить. Пока с работы до дома доберется — уже хороший. Мама его раз за дверь выставила, второй... Ну и, когда мне было лет пять, они окончательно расстались. Воспитывал нас с братом отчим. Дядя Миша был хорошим человеком и делал это без занудства и нравоучений, мы его полюбили. Он переживал за нас как за родных детей. После того случая с Ручкиной дядя Миша не хотел, чтобы я продолжала заниматься фигурным катанием.

     — Зачем она вообще туда ходит? — спрашивал он маму.

     Но та отвечала:

     — Катается ребенок — пусть, у нее хорошо получается. Так что не лезь, не мешай.

     Я и правда была лучшей в группе. И однажды Ручкина подозвала меня и говорит:

     — Ты хотела в паре кататься, давай с Сашей моим становись, поедете в Москву тренироваться, в ЦСКА. Нина Ивановна мечтала, чтобы ее сын стал чемпионом. Саша был физически слабым для парника, и мать искала для него легкую партнершу. Я как раз подходила. Однако мне это предложение не понравилось. В нашей девчоночьей группе Саша был единственным мальчиком — долговязый, неуклюжий, и мы над ним все время подшучивали.

     — Нет, — отвечаю, — передумала я. Хочу одна кататься.

     Тренер пыталась надавить, но я только мотала головой.

     Она поняла, что со мной не сладить, и стала действовать через маму. Рассказала, какие горы золотые нас с Сашей в Москве ожидают, и мама поддалась уговорам.

     Не знаю, представляла ли она, что меня, тринадцатилетнюю, ждет. Чужой город, интернат, занятия с утра до вечера и никого из родных рядом. Сейчас мамы ради спортивной карьеры детей отказываются от работы, снимают в Москве жилье, ходят каждый день на тренировки, только чтобы быть рядом, а тогда такой возможности не было.

     Уезжая, я думала с надеждой: «Нас не примут! У меня плохое зрение, с таким в парное катание не берут».

     Но взяли. Правда, тренер Владимир Викторович Захаров, посмотрев, что мы можем, спросил меня:

     — Ты действительно хочешь кататься с этим мальчиком?

     Это была последняя возможность освободиться от Саши.

     — Нет, не хочу! — говорю.

     Тут же подлетела Нина Ивановна:

     — Конечно, хочет! Она без него никуда!

     Захаров головой покачал, но спорить не стал.

     Начались «армейские» будни. Нас поселили в гостинице при ЦСКА. Там обычно останавливались приезжие спортсмены. Среди них было много боксеров, почти все — горячие кавказские парни. Огромные, страшные «качки». Я плакала каждый день, очень хотела домой: все кругом чужие.

     Каждые три дня мы ходили к междугороднему автомату у метро «Сокол». «У меня все хорошо, мам! — говорила я, царапая ногтем диск. — Да, мы с Сашей катаемся, нас хвалят, все нормально...»

     На самом деле катались мы неважно. Никаких успехов за сезон не достигли. Не мог Саша быть парником. Еле меня поднимал, а я весила-то всего двадцать восемь килограммов.

     Потом я уступала место Саше. Он звонил своей маме и говорил то же самое: катаемся хорошо, все нормально. Закончив разговор, мы понуро брели в гостиницу. А утром — снова на тренировку.

     Школа фигурного катания в ЦСКА отличалась особой жестокостью, армейские порядки давали себя знать. Дедовщина была ужасная. Особенно доставалось девочкам: «Как стоишь, чучело? Катись отсюда, в следующий раз будешь правильно стоять!», «Что-то партнерша у меня больно толстая, надо ей по башке настучать».

     И стучали. Мы, маленькие, все это видели, учились у старших. Из одного поколения в другое передавалась традиция «давать по башке». Я в свои тринадцать, да и позже, ничего ужасного в таком обращении не видела...

     Потом нас переселили в интернат, постепенно я втянулась в занятия, появились друзья, стало полегче.

     Когда окончился сезон, Захаров подозвал Сашу и сказал: «Уезжай и не возвращайся».

     Мне же бросил: «А с тобой разберемся».

     Тут же приехала Нина Ивановна. Со своими надеждами сделать из нашей пары чемпионов она расставаться не хотела. Просила, настаивала, плакала. Но Захаров был тверд: не выйдет из парня фигуриста, незачем его мучить.

     Когда она поняла, что шансов договориться с тренером нет, взялась за меня.

     — Поехали назад с нами, чего тебе тут одной делать?

     И снова эти нахмуренные брови, сжатые тонкие губы. Я понимала: если поддамся на уговоры, вечно буду под ее каблуком.

     — Нет, — говорю.

     — Тогда верни форму, коньки, кроссовки, мне за них отчитываться надо!

     Я пошла, все сняла с себя, отдаю ей сумку.

     — Как без коньков кататься-то будешь?! Поехали с нами!

     Смотрю в пол и молчу, слово сказать страшно.

     — Еще пожалеешь, — бросила она сквозь зубы, схватила сумку и ушла.

     Перед их отъездом я встретила Нину Ивановну еще раз. Она все никак не могла смириться со своей потерей. Увидела меня, говорит сочувственно, чуть не плачет: «Как ты тут одна жить будешь? Поехали к маме, девочка, ведь с мамой-то хорошо».

     «Хорошо, — думаю, — но с тобой ни за что не поеду».

     И осталась. Владимир Викторович Захаров дал мне в партнеры мальчика моего возраста. Он вообще понятия не имел, что такое парное катание. Помучились мы кое-как два месяца, а потом освободился Олег Шляхов — его бросила очередная партнерша, седьмая по счету.

     ...Я неловко повернулась и скинула с тумбочки будильник. Он покатился куда-то с громким звяканьем. В ужасе шарила руками по ковру, пытаясь его найти. Поздно. В коридоре зажегся свет, и в комнату вошел Олег:

     — Ты что, спятила? Пять утра!

     — Прости, я нечаянно.

     — За нечаянно бьют отчаянно, — проворчал он. — А чего не спишь-то? Не заболела? Может, чаю сделать?

     — Да, нет, — говорю, — спасибо. Я лучше посплю еще.

     Олег ушел, а я подумала: «Все-таки Тамара Николаевна неправа. Олег неплохой. Характер, конечно, дурной. Но катаемся вместе уже четыре года, куда я без него? И ведь поначалу он был совсем другим...»

     «Бережная! — я обернулась на голос тренера. — Иди сюда!»

     Рядом с Захаровым стоял Олег Шляхов. Он приехал из Риги работать с нашими тренерами.

     «Будешь с ним кататься?» Я кивнула.

     Шляхов был надеждой национального фигурного катания, я о таком партнере могла только мечтать. «Вот и хорошо. Завтра выходите на тренировку».

     Олег был сильным, опытным спортсменом, на четыре года меня старше, у нас сразу стало все получаться. На тренировках дух захватывало: ух ты! Так вот что такое парное катание! Класс! Олег тоже был доволен: я маленькая, легкая, еще и схватываю на лету.

     Мы хорошо катались, даже занимали призовые места. Но в какой-то момент я заметила: чем выше статус соревнований, тем больше он нервничает. Шляхов стал покрикивать на меня: «Чего уши развесила? Сюда смотри! Соберись!»

     Однажды на тренировке не получился прыжок, я к Олегу спиной повернулась, еду, отдыхаю, и вдруг — бац! — получаю кулаком между лопаток! «Куда поехала? Делай давай!»

     «Ничего себе», — думаю. Но шум поднимать не стала, сколько раз уже видела, как партнершам «стучат по башке», обычное дело. Да и Олег после тренировки подошел с виноватым видом:

     — Прости, не знаю, как вышло. Сорвался. Ты не в обиде?

     — Забыто, — сказала я. Это было ошибкой.

     С того дня так и повелось. Сначала он бил меня так, чтобы не видел никто, и прощения просил. Но когда мы начали выигрывать на крупных соревнованиях, Олег будто с ума сошел. Стоило допустить ошибку, он заводился с места в карьер, орал, набрасывался с кулаками. Есть люди вокруг нас, нет — ему было уже все равно. Шляхова оттаскивали, пытались образумить, а он в ответ: «Сама виновата!»

     Перепады его настроения поражали. На катке — кричит, дерется. Выходим с тренировки — сразу успокаивается. Спрашивает заботливо: «Больно тебе, да? Давай в аптеку зайдем, мазь купим. Заживет скоро, ничего. Ты прости меня, я не хотел так сильно»... Гулять позовет, шоколадку купит. Это сбивало с толку. Казалось, такого он уже не сделает. Но все повторялось, и с каждым днем Олег позволял себе все больше.

     ...Утром Шляхов просунул голову в мою дверь: «Эй, чего не встаешь? Ты живая?»

     Я вздрогнула, услышав эти слова. Он произнес их так же, как тогда, на тренировке, когда первый раз швырнул меня на лед прямо с вытянутых рук...

     Вокруг меня столпились ошарашенные фигуристы, а Олег, едва посмотрев в мою сторону, бросил: «Живая».

     — Ты! — закричал Захаров. — Еще раз ее тронешь, поедешь тренироваться к себе домой! Никто с тобой работать здесь больше не будет, понял?

     — А чего? Она сама виновата... Делает не то... Я не хотел...

     Потом я летала с поддержек не раз. Возвращалась домой, делала компрессы, втирала мази от ушибов — это стало привычным делом.

     Как ни странно, злости на Олега, ненависти у меня не было. Я была еще ребенком, жила только спортом: надо выступить, желательно взять медаль — вот и все. О себе как-то не думала. Посоветоваться не с кем, защиты искать негде. В какой-то момент тренеры будто перестали замечать, что творит Шляхов. Сделать никто с ним ничего не мог, а результаты мы показывали хорошие...

     Маме о том, что происходит, я не рассказывала. Переживала за ее здоровье. Лучше уж пусть ничего не знает, сама как-нибудь справлюсь.

     Однажды после тренировки выхожу в коридор — меня ждут Олег и его мама.

     — Такая ситуация, Леночка, — говорит Светлана, нервно сжимая в руках сумочку, — мы с Олегом подумали — вам стоит выступать за Латвию. Страна отделилась от России, за московский лед платить дорого, а в Риге условия лучше. К тому же конкуренция будет меньше.

     Я ахнула:

     — Какая еще Рига?!

     — Вы — пара, вам надо быть вместе. Нельзя подводить друг друга. В Риге у нас квартира. Три комнаты, всем места хватит. Будем искать тренера, а когда найдем — начнете выступать.

     Ехать я не хотела. Но делать-то что? На носу международные соревнования. Куда я без Шляхова? А тренеры ЦСКА никаких предложений не сделали, и деваться мне было некуда.

     Я позвонила маме. Она сказала:

     — Ты, дочка, уж сама решай, тебе там виднее...

     И мы уехали. Поселились у Шляховых. Я жила в одной комнате, Олег в другой, а мама занимала зал.

     Она про сына своего все знала. Думала, сглазили его, поэтому он стал таким. Водила к гадалкам, экстрасенсам, хотела порчу снять. При чем тут сглаз! Отец Олега — моряк дальнего плавания — на шесть месяцев в году уходил в море. Мама растила сыночка одна. Все хотела, чтобы чемпионом стал, ничего для этого не жалела. Деньги тратила немалые, но и давила на него очень сильно. А выдающихся результатов все не было. Часто в запале она говорила: «Столько в тебя вложила, в Москву отправила, а что в итоге?!» Его это бесило, но возражать матери Олег не смел и отрывался на партнершах. В нас он видел причину неудач. Признаться себе, что сам виноват, было Шляхову не по силам.

     Меня Светлана по-своему любила. Кормила, вещи свои отдавала — покупать-то их было не на что. Говорила: «Так, надо Лену приодеть — все-таки на соревнования едете», — и открывала свой гардероб.

     Если я с тренировки с побоями приезжала, компрессы ставила: «Терпи, ничего не поделаешь. Такой уж он у нас сумасшедший». Не понимала, что сама его таким сделала.

     В Риге продолжилось то же, что в Москве. Олег кидался на меня, его оттаскивали, успокаивали, а потом мы ехали домой, сначала на одном автобусе, потом на другом. Я — с разбитым лицом, синяками и ссадинами.

     Никто в нашу историю не вмешивался. В противном случае пришлось бы разбить одну из лучших пар Латвии, а кто на это мог решиться? Легче было закрыть глаза.

     За пределами катка Олег был спокойным. В выходные он улыбался, шутил. Мы вместе ездили гулять в Юрмалу. А вечером заходили в прокат, брали кассеты и смотрели кино. Но наступали будни, мы оказывались на льду, и меня снова сковывал страх. От его постоянных придирок развилось чувство вины: раз Олег меня наказывает, значит, я плохая, заслужила, не умею ничего!

     Видя, в каком состоянии я нахожусь, мать Олега говорила: «Тебя тоже сглазили! Надо сходить к экстрасенсу».

     А у меня была самая настоящая депрессия. Хотелось забиться в темный угол и чтобы никто не трогал. Не раз предлагала:

     — Если я такая неумеха, давайте уеду! Ищите другую партнершу.

     Ответ был один:

     — Столько денег в тебя вложено, куда это ты поедешь?!

     Деньги в этой семье были больной темой. Если вдруг разгорался скандал, можно было не гадать — точно из-за них. Особенно когда мы не очень хорошо выступали. Светлана кричала Олегу: «Я за тебя платила, когда ты мне вернешь?!»

     Жаль, что плеера с наушниками тогда у меня не было...

     — Ленка, выходи! — Олег забарабанил в дверь. — Хочешь опоздать на тренировку?

     — Уже!

     Снова вспомнились слова Москвиной: «Молодая, сильная, талантливая, ты всего можешь добиться сама!»

     Неужели правда? Но как решиться?

     В Риге мы год со Шляховым тренировались сами, не могли найти тренера: никто не брался. Наконец договорились с Дреем, который по какой-то случайности ничего про Олегов характер не знал, а выступали мы все-таки неплохо. Михаил Михайлович предложил ехать в Англию. Там была школа Тамары Москвиной. При условии, что Дрей тренировал английскую пару, у нас был бесплатный лед.

     Первое время жили в английской семье. Я с мамой и дочкой в одной комнате, Олег с сыном хозяев в другой. Тесно, неудобно, да и распорядок дня у нас с ними не совпадал. Наконец Шляхов заявил в федерации: «Давайте нам с Бережной одну комнату на двоих. Все дешевле будет, а мы уж там разберемся». Я была не против, потому что дома Олег вел себя нормально. И мы стали жить вместе в комнатке с двумя узкими кроватями.

     Купили велосипеды и на них ездили на каток.

     Дрей, когда понял, во что ввязался, пришел в ужас, но было поздно. Мы уже были заявлены на международные соревнования.

     Чего Михаил Михайлович только не делал — и разговаривал с Олегом, и наказывал — бесполезно. Говорил: «Не трогай Лену, это не она ошибается, а ты». Только что толку?

     В то время мне и в голову не приходило, что ситуацию можно изменить. Думала: значит, такая у меня судьба. Денег не было: за проживание платила федерация, за участие в соревнованиях и призовые места давали золотые монеты, но они оседали у партнера. Сбежать я никуда не могла, да и не пыталась — кому я одна нужна? В конце концов и Дрей от нашей пары отказался. Думаю, от бессилия что-то изменить.

     За нас просили Москвину, говорили: «Тамара Николаевна, может, возьметесь? Сильная же пара! Все-таки у вас авторитет, обуздаете мальчика». И в 1994 году на Играх Доброй воли она подошла к нам и сказала: «Переезжайте в Петербург, будем работать».

     — ...Как ты, Лена? — Москвина подозвала меня к себе на утренней тренировке.

     — Все хорошо, Тамара Николаевна.

     — Помнишь, о чем вчера говорили?

     Я кивнула головой.

     Москвина — хороший психолог. День за днем она стала внушать, что так жить нельзя.

     И понемногу у меня стала выстраиваться другая картинка мира. Фигурное катание — не вся жизнь, а лишь ее часть. В этом мне помогали новые друзья, которые появились, когда мы переехали к Москвиной.

     В питерской школе атмосфера была совсем другой, чем в ЦСКА! Все ребята спокойные, приветливые. Конечно, случается — поорут, попси-хуют, спорт ведь. Но чтобы смертоубийство на льду? Такого не было. Я с удивлением смотрела на фигуристов из «Юбилейного»: улыбают- . ся, поддерживают друг друга. Они же удивлялись, как я ;; могу терпеть крики и издевательства Шляхова. Но менять что-то в сложившихся в нашей паре отношениях было страшно. Сейчас Олег под постоянным присмотром психологов хотя бы перестал драться. А если попробовать стать более независимой, может случиться всякое. Я еще очень хорошо помнила боль от его ударов...

     Шляхову не нравилось, что у меня появились друзья. Он запрещал общаться с кем бы то ни было без него. Видимо, боялся, что выйду из-под контроля. Особенно бесило Олега, что я нравлюсь Сихарулидзе.

     Антон часто встречал меня в коридоре после тренировки, шутил и не отпускал, пока не улыбнусь. Едем в машине — он за рулем, я сзади с ребятами. Антон болтает, а сам на меня в зеркало смотрит. Олег злился, но в общей компании показывать это не решался.

     Мне Антон нравился, хотя я не могла понять: что он во мне нашел? Красавец, весь Петербург у его ног, я-то ему зачем?

     Тренировались мы все вместе, одновременно пар восемь на льду. Антон катался с Машей Петровой, но тренер у него был другой — Беликов. Они не ладили. Может потому, что Антон — модный парень, пижонистый, друзья-бизнесмены, машина. Еще свободу любил очень, на тренировки опаздывал, а Беликову нужно было, чтобы спортсмен только тренировался и все. Ругались они в пух и прах, постоянно выясняли отношения, но, конечно, совсем не так, как Олег со мной. Когда питерские фигуристы увидели, на что способен Шляхов, они были в шоке.

     Примерного поведения Олега хватило на полгода, а потом я снова полетела с поддержки. Но это же не Рига, где никто ничего не скажет, и не московский ЦСКА, где драки — норма. Здесь культурные люди живут. Ребята кинулись на защиту:

     — С ума сошел?!

     — Что ты себе позволяешь?!

     — Не смей!

     Олега это только раззадорило:

     — Нечего ее защищать! Она сама виновата: неправильно делает!

     Тут я впервые «взбрыкнула»:

     — Ты сам неправильно делаешь! — и неожиданно для себя самой стукнула Шляхова кулачком.

     Он был потрясен. Привык, что партнерша тихая, все стерпит. Тогда он даже не ответил ничего, затаился, но на следующей тренировке придрался к чему-то, снова ударил и заорал: «Я тебя убью!»

     Антон подскочил первым: «Ты опять?!»

     Они чуть не подрались. Вечером Сихарулидзе собрал друзей. Они ждали Шляхова. Хотели объяснить, как надо вести себя в Петербурге. Но Олег трус и после тренировки сбежал...

     Среди питерских фигуристов не приняты склоки, поэтому скандал постарались замять, бойкот Олегу объявлять не стали. К нему по-прежнему относились как к нормальному человеку. И он сумел взять себя на время в руки.

     Антон очень хотел помочь, но понимал, что силой Шляхова не возьмешь: здесь нужна хитрость. И раз попросил ребят, чтобы они пригласили Олега в гости. Тот ушел, как обычно, заперев меня в квартире. Сижу, вдруг стук в окно — Антоха с другом. Они меня из окна вытащили, благо первый этаж. Мы погуляли, посмеялись, поели мороженого. Потом таким же образом меня водворили обратно. Приходит Олег — веселый и довольный: я дома, все в порядке. Я так радовалась: оказывается, Шляхова можно обмануть!

     Но близился новый сезон, и Олег становился все более агрессивным. Уже никто не имел на него влияния — ни фигуристы, ни психологи, ни Москвина. Как-то он опять швырнул меня на лед: лети, детка! Скандал был жуткий. Антон с друзьями его поймали и объяснили по-свойски: «Еще раз ее тронешь, забудешь дорогу в Питер!»

     Олег притих — понял, что здесь его фортели просто так не пройдут.

     Я осмелела и сказала, что в одну квартиру с ним не вернусь. Москвина поддержала меня у руководства и выбила отдельную комнату! Я впервые стала жить одна. Теперь сама решала, как проводить свободное время, куда и с кем ходить. Обычное дело для людей в моем возрасте, но меня это так радовало! Хотя радость была с оглядкой.

     Мне очень нравился Антон. И я ему тоже. Между нами еще ничего не было, только долгие нежные взгляды, робкие поцелуи, прикосновения.

     Гремучая смесь переживаний буквально взрывала меня изнутри: первое в жизни чувство и дикий страх потерять все сразу — обретенную свободу, Антона, фигурное катание. Обе пары могли развалиться, если бы кто-то узнал о нас. Ведь мы были соперниками.

     Нам приходилось соблюдать полную конспирацию. Мы начали незаметно исчезать, чтобы погулять по городу или съездить в Петергоф, посмотреть на фонтаны. Но Олег выследил нас. Об этом мы узнали позже, а тогда он сумел ни разу не попасться нам на глаза.

     Вскоре мы поехали на турнир во Францию и там втихаря пошли с Антоном погулять. Идем, держимся за руки, рассматриваем витрины, настроение такое хорошее... Вдруг видим: прямо по курсу стоит Олег с перекошенным от злости лицом. Меня парализовало от ужаса, я выдернула у Антона свою руку как будто мы не вместе. Но он шепнул:

     — Не дергайся, возьми меня за руку...

     Олег говорит с вызовом:

     — А ну иди сюда, Лена! Поговорим!

     Антон спокойно:

     — Говори со мной.

     — С тобой не буду. Мне она нужна!

     — Не хочешь — не надо. Мы развернулись и ушли. Ноги у меня подкашивались...

     Не знаю, как Антон выдержал этот бред, не отказался от меня. Ведь я вся была комок нервов, зажатая, перепуганная. А он мог сделать так, что я весело хохотала. С ним было легко. Но потом я шла на тренировку, где меня ждал Шляхов. Насупленный, злобный, хотя рук он теперь не распускал.

     Одиннадцатого октября был мой день рождения. После тренировки поехали к Антону — он снимал квартиру. Мы так веселились! Танцевали всю ночь! Я очень устала на тренировке, поэтому заснула под разговоры. Олег рвался меня разбудить и довести до дома, но ему сказали: «Дай отдохнуть человеку». И он ушел.

     Утром Антон проснулся первым и пошел в ванную. Потом я. Захожу — на зеркале листок: «Я люблю тебя».

     Так он признался в своих чувствах. Мы решили, что хватит скрываться. Что будет, то и будет. Встречались каждый день и расставались с трудом. Олег наблюдал за происходящим с невероятным спокойствием.

     Как-то после тренировки зовет меня:

     — Собирайся, едем на соревнования в Израиль, потом в Ригу, там будем к Европе готовиться.

     — Почему?

     — Чтобы не мотаться лишний раз туда-обратно и не терять время.

     Я не стала возражать. На чемпионате Европы хотелось хорошо выступить. Посчитала дни — в Риге мы проведем три недели.

     Антон, узнав, что так надолго расстаемся, расстроился:

     — Ленка, оставайся. Брось его!

     — Ты что? Как это — взять и не поехать?!

     Ведь чувствовала — не надо ехать, но была еще слишком зависима от Олега, боялась поставить точку.

     Всю ночь мы с Антоном гуляли по Питеру. Он прижимал к себе, не хотел отпускать. И мне не хотелось расставаться с ним. Но утром я взяла сумку, и Антон отвез меня на вокзал.

     Как только мы со Шляховым остались вдвоем, он припомнил мне все «грехи». Пользуясь тем, что Антона нет рядом, говорил о нем такое, что сжимались кулаки. Олег меня специально провоцировал. Но я молчала. Протестовать было бессмысленно, оставалось только ждать. Я считала дни: скоро вернусь в Питер и буду дышать свободно.

     Мы выступили в Израиле, приехали в Ригу и снова поселились у его мамы. Но сейчас мне было даже хуже, чем прежде. Я изменилась и больше не могла этого выносить.

     Когда Олега и Светланы не было дома, я позвонила Москвиной:

     — Мне плохо здесь, не могу больше!

     — Терпи, Ленок, до чемпионата Европы, а там что-нибудь придумаем.

     До соревнований оставалось две недели. Все во мне протестовало, чувствовала: что-то случится. Но стиснула зубы: ладно, думаю, столько терпела, еще потерплю.

     Наступило шестое января, до чемпионата Европы — неделя. Мы вышли на утреннюю тренировку. Начали разминаться. И вдруг совсем близко от себя я увидела конек Шляхова. Хотела крикнуть: «Что ты делаешь!» — но не успела. Удар в висок, я падаю: на льду расплывается алое кровавое пятно...

     Острой боли не было, я оставалась в сознании и наблюдала за всем словно со стороны. Вокруг собралась целая толпа:

     — Лена, как ты?

     — Скажи что-нибудь!

     Я пыталась ответить, но не могла произнести ни слова.

     Олег схватил меня на руки и понес в медпункт. Толпа — за нами.

     Приехала «скорая». Олег и Светлана отправились со мной. По дороге они без конца повторяли: «Ничего страшного не случилось. Не волнуйся».

     А я и не волновалась. Думала: вот и все. Наконец-то. Не будет больше фигурного катания, не надо мучиться, некого бояться. Уеду домой, и не нужны мне ваши соревнования и победы.

     В больнице врачи спрашивают: «Как зовут?»

     Я молчу.

     «Не переживай, это шок. Пройдет!» Зашили рану и определили в палату.

     Через какое-то время заходит врач-нейрохирург:

     — Помнишь, что с тобой случилось?

     Молчу, глазами хлопаю.

     — Понимаешь меня?

     Киваю: «Да, понимаю».

     — А сказать не можешь?

     Снова киваю. Она сразу:

     — Срочно на рентген!! Готовьте операционную!

     Выяснилось, что конек, пробив правый висок, задел речевой центр. Поэтому я и не могла говорить. Необходима была немедленная трепанация черепа.

     Пришли медсестры, спрашивают согласия на операцию. У меня же апатия какая-то. Голову бреют, а я думаю: да делайте что хотите!

     Олег и его мама появились на следующее утро. Шляхов сел рядом с кроватью — голос дрожит, руки тоже: «Извини, не знаю, как так получилось. Ты обязательно поправишься. Будем готовиться к чемпионату мира. Подумаешь, Европу пропустили — не страшно. Время у нас еще есть».

     А мне смеяться хочется. Нет, дружочек! Никаких больше чемпионатов у нас с тобой не будет!

     Светлана взяла меня за руку: «Я ходила к гадалке, она сказала, все у тебя будет хорошо. И скоро вы с Олегом станете олимпийскими чемпионами».

     Если бы я могла говорить, крикнула бы ей сто раз подряд: «Нет! Нет! И нет! Ни за что больше не буду кататься с твоим сыном!»

     Мама и Москвина приехали через пять дней, навезли игрушек, цветов, коробки конфет. Это мне питерские фигуристы передали, а Антон прислал сережки-сердечки и большую плюшевую собаку.

     Мы сидели с мамой в палате, когда пришел Олег. Она ему говорит, что мы скоро уедем.

     Шляхов вспыхнул:

     — Какое вы имеете право уезжать? Вы хоть представляете, сколько в нее денег вложено? Вам никогда не расплатиться!

     Мама отвечает:

     — Да я тебя посажу за то, что ты с ней сделал!

     Конечно, для Олега происшедшее было катастрофой. Я обретала свободу, а у него земля уплывала из-под ног. И он ничего не мог с этим поделать.

     Уверена, у Олега не было злого умысла. Травма — случайность, техническая ошибка. Его или моя — уже никто не узнает, но она изменила наши жизни.

     Я пролежала в больнице месяц, мама приходила каждый день. Разговаривала со мной, читала книжки. Я по-прежнему говорила плохо, читала с трудом: смотрю, вроде знакомая буква, а как произносится — не помню. До сих пор у меня отголоски травмы. Если волнуюсь — не идет слово, и сделать ничего не могу.

     Когда Олег и руководство федерации фигурного катания поняли, что я все равно уеду, меня из двухместной палаты перевели в общую. Десять коек были заняты, мою раскладушку поставили прямо у дверей, в проходе. На ней меня Антон и нашел.

     Я открыла глаза и увидела его — в белом халате, с пакетом в руках: «Привет, Масяня...»

     Бедный, он, наверное, пришел в ужас, когда меня увидел. Худая, бледная, лысая. Ходила еле-еле, едва говорила, но он и вида не подал. Обнял, поцеловал и разговаривать стал как раньше.

     Забалтывал меня по полной программе. Мы ходили в ближайшую кафешку, он рассказывал про друзей: кто что купил, куда съездил. Постоянно травил анекдоты, придумывал какие-то небылицы. Антон был единственным, с кем мне действительно хотелось разговаривать. Я даже забывала, что толком не могу этого делать. Сидя на моей раскладушке, Антон читал книжки вслух, а потом уходил спать в гостиницу.

     В последние дни в больнице доктора демонстрировали меня студентам. Просили вытянуть вперед руки и держать их параллельно. Я держала, но как только закрывала глаза — правая падала.

     После выписки Олег за мной следил. Никак не мог смириться, что я ускользнула из его рук! Только зашли в номер, стук в дверь. Друзья Олега! Пришли узнать, как у меня дела, сколько пробуду в Риге. Я ответила, что еще несколько дней, но мы в тот же вечер купили билеты и уехали.

     Сидя в купе рядом с мамой и Антоном, я повторяла про себя как заклинание: «Шляхова больше нет! Свобода!» Так счастлива была, что даже не задумывалась: а что ждет меня завтра?

     В Петербурге я побыла всего три дня, потом поехала с мамой в Невинномысск. Хотела отдохнуть, понять, что делать дальше.

     Приехала — а у нас полный дом родни. Мои дядя и тетя умерли, и трое их детей переехали жить к маме. И мне, несмотря на постоянный шум и гам, так хорошо там было. Кругом свои. Дядя Миша пришел меня навестить — они с мамой к тому времени уже разошлись. «Что, — спрашивает, — докаталась?»

     Вскоре ко мне приехал Антон. Он ушел от тренера и был абсолютно свободен. Мы поехали в Пятигорск к его бабушке и провели там целый месяц. Нас связывали уже совсем другие чувства. Это была любовь, крепкая, зрелая. Мы друг для друга стали опорой, поэтому решили возвращаться в Петербург вместе. Я посчитала: руки-ноги действуют, значит, кататься смогу. Поеду к Тамаре Николаевне, она что-нибудь придумает.

     Самое сложное в Питере было оказаться снова среди друзей. Говорила я очень плохо, было ощущение, что не ворочается язык: слова произносила медленно-медленно. Ребята думали — прикалываюсь. Шутили, подначивали: а ну скажи еще! Иногда сидишь в компании, вроде загоришься — сейчас скажу! — а не можешь. Ужасное состояние. Если бы не Антон, могла бы потерять веру в себя. Он хоть и балабол порядочный, но правильно себя повел. Общался со мной как и раньше, на нарушения речи не обращал никакого внимания. Мне это помогло не замкнуться в себе. Не знаю, стала бы я вообще без него нормально разговаривать.

     Мы жили в его съемной квартире, я ходила по врачам. Один из них сказал: «Чем быстрее начнешь делать то, что делала до травмы, тем скорее восстановишься». И мы с Антоном начали выходить на лед вместе — для разминки. Потом Тамара Николаевна поставила нас в пару.

     Через какое-то время квартиру снимать стало не на что, и мы переехали к родителям Антона. Обычная «двушка», не хоромы. В одной комнате жили мы с Тохой и его старшей сестрой, в другой — папа с мамой.

     Здорово было, несмотря на тесноту. Может быть, в первый раз я почувствовала, что такое настоящая семья. Когда тебя любят, ждут, твоими делами интересуются, за тебя радуются. Всегда в доме весело, празднично, шумно.

     Но тогда мы еще не знали, что спорт и личную жизнь нужно разделять. Нет ни одной пары фигуристов, которые бы катались вместе и хорошо при этом жили.

     В мае мы с Антоном уже делали сложные элементы и поддержки, летом поехали на сборы в Колорадо-Спрингс, а перед началом сезона решили: нужно выступать на соревнованиях.

     Вдруг оказалось, что мы взялись за серьезное дело и останавливаться уже нельзя. Началась работа до седьмого пота. Три часа тренировки утром, еще три часа вечером, а потом — домой или к друзьям. На тренировках, бывало, срывались — но не друг на друга. Злились на себя, что не получается. Антон кричит:

     — Да к черту это фигурное катание! К черту соревнования! Надоело!

     Я тоже нервничаю:

     — Все плохо! Номер плохой! И музыка никуда не годится!

     В нормальной паре так и должно быть: если что-то не выходит, каждый винит себя. Это такой парадокс. Ты вроде в паре, и все равно один. Свою работу должен сделать сам.

     Спустя полгода мы стали третьими на чемпионате Европы, и для нас это была большая победа. Я купила квартиру, мы с Тохой мотались по магазинам, выбирали мебель, посуду. Антон жил то у меня, то у родителей. Я домоседка, а он не может без друзей, вечеринок. Все чаще мы встречались лишь на катке...

     В 1999 году Москвина перевезла нас и еще одну пару в Америку. Решили перед предстоящей Олимпиадой узнать страну. Жили в небольшом городке Хаггенсак, типичной одноэтажной Америке. Мы с Антоном приуныли. Такая тоска...

     По воскресеньям я ходила в кино на три сеанса подряд. Записалась в художественную школу и на карате. Но это не спасало. А потом я вдруг за- метила, что начала набирать вес. Встала дома перед зеркалом, руку в локте сжала и думаю: «Боже, я в Рэмбо превращаюсь!»

     Оказалось, дело в продуктах и тех консервантах, которые американцы в них кладут. Чего я только не делала — просила своих привозить продукты из России, моталась на Брайтон-Бич в русский магазин, не ела вообще — лишние килограммы уходили очень медленно.

     Перед чемпионатом Европы я заболела, пошла в аптеку и купила средство от простуды. Мы с Антоном выступили, выиграли золотые медали, а через два месяца на чемпионате мира нам объявляют: пара дисквалифицирована. У Бережной в крови обнаружен допинг.

     Мы в шоке: что за новости? Какой еще допинг?! Мне вручают результаты анализов, в крови — эфедрин, коэффициент 13. Стали разбираться, и я вспомнила то средство от простуды, купленное в обычной американской аптеке. Боролись, доказывали, что это случайность, но медали все равно пришлось отдать. После моего случая минимальное значение коэффициента подняли до 25, но... чемпионство было не вернуть.

     Иначе говоря, в Америке нам жилось совсем не сладко. Все время тянуло домой, и наконец в 2001 году, за полгода до Олимпиады, мы не выдержали и вернулись в Россию. Решили усиленно готовиться здесь, все-таки когда рядом друзья и родители, поддержка и полноценное общение, всегда легче.

     До сих пор вспоминаю Олимпиаду и все, что произошло позже, как ночной кошмар. Мы выигрываем золотые медали, нас награждают, поздравляют, и мы с Антоном и друзьями идем гулять. Ура, свобода! Ближе к ночи возвращаюсь в свой номер, включаю телевизор — по всем каналам показывают канадскую пару Сале и Пеллетье, они взяли серебро. Ребята плачут в камеры: «Бережная и Сихарулидзе отобрали у нас заслуженные золотые медали! Несправедливое судейство!»

     Я так и села.

     Стук в дверь — Антон. Глаза от удивления круглые, кивает на телевизор: «Ты слышала?»

     Прибежали друзья: «Успокойтесь, все будет хорошо!» А что хорошо-то? Мы и так считали, что канадцам медали незаслуженно дали — они упали в короткой программе и в тройку никак попасть не могли. Ну да ведь с судьями не поспоришь!

     Всю ночь проговорили, думали — что делать, как себя . вести. Приехали с утра к Москвиной — бледные, перепуганные.

     — Что, у нас опять медали отнимут?!

     — Тихо, ребята! Никто у вас медали забрать не может. Вы тут вообще ни при чем. Это уже политика, совсем другие игры. Надоело американцам, что русские каждую Олимпиаду выигрывают. К тому же рейтинг Олимпийских игр стремительно падает, нужен был скандал. Вы оказались в эпицентре. Попытаемся ситуацию сгладить. А вы расслабляйтесь и не принимайте все близко к сердцу.

     Но сделать это было сложно. На каждом канале, в прессе нас с Антоном поливали грязью: «Незаслуженное золото! Один голос отделял канадцев от золотой медали! Русская мафия подкупила судей! Бережная и Сихарулидзе в преступном сговоре с Тайванчиком».

     Чего только не писали! И каждое слово — ложь. Мы с Антоном ходили как в воду опущенные. Звонили спортсмены, живущие в Америке, поддерживали. Фетисов успокаивал: «Ребята, моя жена сказала — как можно сравнивать «хонду» с «мерседесом»? Вы лучшие!»

     Правда, один известный режиссер отличился:

     — Да я бы эту медаль спустил в унитаз!

     На что Антоха ответил:

     — Ты «Оскар» свой туда спусти, а я на тебя посмотрю!

     Это у нас стало крылатой фразой.

     На третий день мы подумали: а почему только они говорят, а мы молчим? Надо ответить! И полетели в Нью-Йорк, выступили на нескольких телеканалах и радиостанциях, даже в шоу Ларри Кинга побывали. При этом с канадской парой мы и не думали ссориться. При встрече улыбались, шутили — они же тут ни при чем.

     Когда было принято решение устроить вторую церемонию награждения и вручить канадцам еще один комплект золотых медалей, мы хохотали: ну полный бред! Вот как их достало абсолютное первенство русских в фигурном катании! Я себе говорила: «Кому еще судьба дает возможность второй раз подняться на олимпийский пьедестал и послушать гимн своей страны?»

     В России тоже было много шума. Я прилетела в Невин-номысск и случайно встретила отца. До этого мы пару раз сталкивались на улице, беседовали «ни о чем». А теперь отец попросил меня прийти к нему на работу. Его сослуживцы были в восторге. Попросили со всеми сфотографироваться на память. Тогда отец с гордостью сказал: «Это моя дочь».

     После Олимпиады мы с Антоном ушли в профессионалы и возвращаться не собирались. Нам поступило предложение заключить контракт со «Старз он айс» на четыре года. Мы согласились — от таких предложений не отказываются. Канадцы Сале и Пеллетье тоже участвовали в шоу, и даже номер у нас был общий — в память о том скандале.

     И опять Америка. Переезды, гостиницы. В Россию выбирались редко. По правилам мы не могли покидать пределы континента, если количество свободных дней было меньше пяти. Но на Новый год прилетали обязательно. Застолье, шампанское, друзья веселятся, а тем временем стрелка часов подтягивается к пяти. Я хватаю сумку: «Пока, ребята», — сама чуть не плачу — так не хочется уезжать!

     Иногда прилетали в Петербург на сорок восемь часов и разбегались в разные стороны. Я — к своим друзьям, он — к своим. Потом встречались в аэропорту.

     Однажды чуть не опоздали на выступление. Добирались через Париж, и самолет по техническим причинам задержали. Ночевали в гостинице и улетели только утром. Как безумные заскочили в такси и за час до начала шоу добрались-таки до катка.

     Эти вылазки были очень нужны. После них мы оживали: еще пару месяцев выдержим! Но личные наши отношения изменились, перешли в дружеские. Мы много говорили, обсуждали, что же произошло. Сидели как-то ужинали и решили, что наши чувства больше чем любовь. Мы с ним как брат и сестра: любить ведь друг друга меньше не стали.

     Уходя, он улыбнулся:

     — Надо было жениться сразу...

     Я добавила:

     — И не кататься вместе. Тогда бы все было хорошо...

     Во время переездов по Америке я постоянно читала, возила с собой большую сумку с книгами. Именно тогда поняла, какая я на самом деле. Что люблю, чего не люблю. Я стала наконец самой собой.

     У меня было много времени, чтобы подумать, каким я бы хотела видеть любимого мужчину. История с Антоном научила, что с людьми своей профессии я связываться не буду. Так же, как и с актерами.

     Мне очень нравился Александр Домогаров, я пересмотрела все его фильмы, сходила на все спектакли. Подружка меня провела как-то за кулисы. Я так боялась! Продюсер его говорит: «Саша, тебя хочет поздравить олимпийская чемпионка!» А я ею тогда не была. Еще больше перепугалась. Протянула цветы, мы поболтали. Он начал прикалываться: «Ага, спортсмены-то наши нынче в Америке живут, как же, как же».

     Мы подружились, Саша и сейчас очень близкий мне человек, я в курсе его жизни, но он для меня — кумир. Перед ним я всегда смущалась, скованно себя чувствовала. Нет, с таким человеком семью тоже не создашь.

     В результате размышлений пришла к выводу: это должен быть нормальный мужчина, не женатый, не актер, не фигурист и не иностранец — общаться-то надо на одном языке! Мечтая о суженом, я не замечала, что рядом со мной уже два года ходит человек, которого полюблю...

     Мы со Стивеном катались в одном шоу, но друг друга особо не замечали. Жили словно в параллельных измерениях. Когда тур закончился, фигуристы разъехались по домам. А в июне знакомая пригласила меня в Торонто. Я всем канадцам из шоу разослала эсэмэс-ки: «Я — в вашей стране, развлекайте!» Они и приехали. Стивен тоже. Сидим в ресторане, хохочем. Вдруг оказалось, нам всем есть о чем поговорить!

     Я разошлась: «Ребята, прилетайте в Петербург, у нас же белые ночи!» Стивен откликнулся на приглашение. Фигурист, иностранец, женат...

     Не смогу объяснить, как завязалась наша история. Он приехал, и сразу стало ясно, что у нас что-то будет. Казалось, знаем друг друга много лет. Стивен был в восторге от шашлыков, моих друзей, их бани и дачи, где туалет на улице. Все восклицал: «Вот как надо жить!»

     Мы гуляли, пили кофе и говорили, говорили... Нам было так легко! Никакого стеснения, зажатости. Он даже сказал:

     — Ты единственный человек, с которым я могу быть самим собой.

     — А как же жена?

     — Не спрашивай.

     До сих пор не знаю, с какого перепугу он женился в первый раз. То ли возраст подошел, то ли друзья все уже были женаты. Еще и девушку взял из очень религиозной семьи. Шаг вправо, шаг влево — согрешил. В их доме он не знал, где встать, как повернуться.

     Я смотрела на Стивена и понимала, что он совсем другой, не такой, как русские мужчины. Не давит, старается понять, объяснить. Если я молчу, он не терзает: «Ну что ты молчишь? Скажи что-нибудь!» Для него, как и для меня, слова не имеют значения.

     Стивен улетал, я провожала его в аэропорту. И он говорит:

     — Я к тебе скоро опять прилечу.

     — Так и будешь мотаться туда-обратно?

     — Я привык ездить. А для связи есть телефон.

     Только он приземлился, полетели эсэмэски, в которых было то, что мы не смогли сказать друг другу, глядя в глаза. Я написала: «Если бы мы с тобой оказались у алтаря и батюшка спросил, готова ли я выйти замуж, я бы сказала «да».

     Стивен был сражен. Он никак не мог поверить, что это происходит с ним, всегда чувствовавшим себя ненужным собственной семье. И написал: «Ты спасла меня от самого ужасного брака на свете!»

     Мы обсудили его развод и как будем жить дальше. Через месяц, в сентябре, он прилетел и все уже было серьезно. Мы начали жить вместе, в моей квартире, и я представляла его знакомым как своего гражданского мужа.

     О любви мы со Стивеном не говорили. Зачем? Если любишь — делай так, чтобы твое чувство было понятно другому без слов.

     Я каждую секунду ощущала его внимание, заботу. Стивену была важна даже мелочь, если она связана со мной, — что я подумала, что почувствовала, что решила. Как-то утром после дружеского сабантуя просыпаюсь, а он уже в магазин сходил, еды к завтраку купил и сам приготовил. «Вот это да!» — думаю.

     Со Стивеном я поняла, что в отношениях все просто. Если не можешь быть собой, значит, это не твой человек.

     В октябре мы вместе полетели к его родителям в Канаду. Они англичане, полгода живут в Англии, полгода — за океаном.

     Мне было очень сложно их понимать: британский акцент мешал. Постоянно переспрашивала: «Стивен, что это значит?» Он терпеливо объяснял, переводил, и никто не смотрел на меня косо. После нашего отъезда мне позвонила его мама: «Спасибо тебе огромное! Я первый раз за последние три года видела у сына счастливые глаза». А потом и папа позвонил. Меня это так тронуло.

     В последние годы я думала, что вполне счастлива. Одиночество затягивает, оно нравится. Одной быть легко, ни о ком не надо заботиться, не за кого переживать. Для общения достаточно друзей. Но после встречи со Стивеном я поняла, что была ущербной. В прямом смысле. С появлением Стивена я стала цельной. Он все время со мной, даже если не рядом.

     Мы оба хотели ребенка, и я, узнав, что беременна, послала сообщение, в котором назвала его «папочкой». Он отвечает: «Ты беременна?!» И давай мне названивать через каждые пять минут: «А что теперь делать? А где будем рожать? А что тебе нужно?»

     Очень разволновался: «Моим только не сообщай, я сам!» У них не принято по телефону обсуждать такие вещи. Купил открытки и надписал от имени малыша: «Я пока с вами не знаком, но папа и мама сказали, что вы классные бабушка и дедушка, и я заранее вас люблю». Собирался вскоре вручить при встрече, но его родители узнали о нашей новости раньше — из Интернета. Вот он расстроился!

     Как-то Антон мне говорит:

     — Мась, ты пока не заводи бебичек.

     — До конца сезона полгода, у тебя есть время найти работу.

     — Ну вот, а потом он тебя бросит и мне нужно будет зарабатывать денежки, чтобы прокормить тебя и твоих детей! — сострил он в ответ.

     Такие у нас с ним шутки.

     Меня очень волновало, где рожать: в России, Канаде или Англии. Мы решили, что английское гражданство — лучший вариант. Перед самыми родами поехали в Честер, там у Стивена маленький домик.

     В библиотеке я увидела словарь уэльских имен, полистала. Единственное нормальное имя нашла — Тристан. И мы, никому ничего не говоря, решили, что так ребенка и назовем. Мои родители и друзья были в шоке: как он с таким именем будет жить?! Но мы эту битву выдержали. Потом Стивен сказал: «Спасибо тебе, я так счастлив, что мы его назвали Тристаном!»

     Рожали мы со Стивеном вместе, он смотрел в монитор. Английские врачи за естественные роды, но мне родить самой не удалось. Пришлось уже в процессе делать кесарево.

     Тристан появился на свет седьмого октября, как Путин, и мы зовем его Президентом. А одиннадцатого отмечали мой день рождения. В маленьком домике толпа — бабушки, дедушки, тети, дяди. Стол накрыт, все бегают, кричат, берут ребенка на руки. Я чувствовала себя совершенно измученной. Но через несколько недель после родов мы втроем поехали на машине в Лондон. Гуляли, отдыхали, и там стало понятно: мы — семья.

     Стивен очень переживал, что ребенок родился, а он еще не разведен. Я ему говорила: «Надо жить, а не думать, что скажут люди. Это уже их проблемы, не наши».

     Малыш у нас очень красивый, активный, общительный, на месте не сидит. Улыбается, болтает на своем тарабарском языке без умолку.

     Антон, когда его увидел, сказал: «Здравствуй, Тристан, я твой дедушка Антон». Так и зовется теперь «дедушкой».

     Сам Антон заводить семью не торопится. Знакомит меня с девушками, советуется — как она тебе? Но выбор сделать никак не может. Ему нравятся те, что с характером, а едва они начинают его строить — Антону не по нраву. Тут же дает задний ход!

     Ко мне приезжает мама — нянчится с малышом, читает русские сказки. А когда бываем у родителей Стивена — они просто обожают внука, — те читают ему сказки английские.

     Стивен старается бывать с нами как можно чаще, раз в два месяца на две недели остается в России. Пока он не настаивает на моем переезде в Канаду, знает: у меня здесь много интересных предложений. Нам по-прежнему хорошо вместе, спокойно, легко. Чем больше я узнаю Стивена, тем больше удивляюсь — как мне повезло!

     Я доверяю ему и точно знаю: если у меня возникнут какие-то страхи, тревоги, Стивен обязательно успокоит, поможет, подскажет.

     Недавно он завершил неприятный бракоразводный процесс, снова встречался со своей — теперь уже бывшей — женой. Прислал мне сообщение: «Без тебя и Чока (так мы зовем малыша) я был похож на сломанный карандаш».

     Теперь я начинаю все сначала. Учусь кататься одна: у меня такой новый проект, есть еще новое шоу. Но главное — у меня новое ощущение жизни. До рождения Тристана я относилась к ней довольно равнодушно. И с парашютом могла прыгнуть, и с тарзанки сигануть. А теперь, если мне даже предложат слетать на Луну, скажу: «Спасибо, не надо. Я нужна на Земле».

Чтобы посмотреть фотографии в большом формате, нажмите на них

фото: Павел Щелканцев, стиль: Светлана Румянцева, визаж: Каролина Веретеха, продюсер: Екатерина Бонд
журнал «Коллекция каравана историй», №5(15), октябрь-ноябрь 2008г.